Мгновения

- Знаешь, в этом городе нет сумерек.
- Прости... Чего нет?
- Сумерек. Не гражданских, навигационных и прочих астрономических. А вот тех, которые с вечерней росой, гудком далёкого поезда перед решётчатым мостом, с мычанием недоенных, разогретых на солнце коров. Когда уходят цвета и остаются силуэты, когда обостряются запахи и кошки включают ночное зрение, расширяя зрачки. Когда первые звёзды загораются на небе...
- Битыми пикселями? Устал, что ли?
- Не пошли. Не нужно. - он молча вышел из комнаты.
...я и сам знал, что не нужно. Холодные сумерки над гладью Балтийского моря, смех выпускников-фрунзенцев** и девушек, серые гранитные парапеты, стылый чугун решёток... Или нет - запах трубочного дыма, холодный ветер, угольная крошка, грохочущий шум шторма за волноломом, редкие быстрые снежинки, горячий грог и её замёрзшие пальцы.
Сумерки. Время волшебства и выхода ночных патрулей. Время, когда машины без фар практически не видны на дорогах, время, которое опытные водители предпочитают провести за чашкой кофе и ехать дальше в полной темноте, уже не опасаясь обманчиво-пустой дороги.
Да, он прав - в этом городе сумерек почти нет.
Этот город категоричен - резкостью солнечных, нарезанных чёрными ломтями теней. Запахами. Шумом гудков. После захода солнца в этот город не приходит ночь - её гонят огни витрин и фонарей.
Сумеречный Тель-Авив - почти нелепица. Игра воображения романтика или поэта.
( Read more... )

Ночной город был полон звуков. Где-то орал пьяный о своей извращённой любви. Где-то с рёвом нёсся мотоцикл, пугая кошек и заставляя вздрагивать во сне горожан. Где-то шныряли машины, шаркающе шумя шинами. Урчали моторы, мигали жёлтые маячки мусоровозов.
Словом, город жил обычной ночной жизнью - спокойной, мирной, размеренной.
В этих звуках не было пугающей торопливости летящих на перестрелку групп. Не было бешеного ритма работы сбивающихся с ног пожарных команд. Почти неслышно прогудел ночной самолёт.
Чёрное, без единой звезды, небо давило ощутимо и сыро.
В воздухе пахло осенью. Казалось бы - откуда, ведь середина июля, а вот поди ж ты...
Так часто бывает - зима, мороз, хруст снега под ногой, солнце слепит, а в воздухе - весна. Или запах снега среди осенней листвы.
Так сама природа даёт знаки - их нужно всего лишь уметь видеть и чувствовать...
Набережная была пуста. В черноте воды плясали отражения опор моста и огней. Неприличное слово, написанное лихим росчерком баллончика с краской, было столь же старательно и лихо зачёркнуто.
Донёсся собачий лай. У парапета, глядя в воду, стоял сутулый мальчишка и курил скверную сигарету.

Он смотрел на паркетный пол и думал о том, что такие следы оставляют новые, только со склада, сапоги или берцы. Этот чёрный след возникает, когда проводишь углом резиновой подмётки. Например, занимая позицию для стрельбы с колена.
А вот и гильзы. 2 штуки. Они закатились, как и положено, в угол. Тяжёлый диван отодвигать не стал, только посветил фонарём - пыль и больше ничего. Пыль нетронутая.
Окно тоже открыто, даже стёкла целы.
Не совпадала мелочь. Именно она и царапнула при первом докладе - траектория, при всём желании стрелка, никак не ложилась в то место, где был найден...
Была и ещё одна нехорошая странность - гильзы. Ну вот не нравились они ему. Ни запахом, ни характерным следом.
Не нравились - именно так. Странные такие странности, рассчитанные как раз на спецов.
Слишком явно для профи и вполне годится для обычных ребят.

Заметив, что вокруг него почти все сидят, не удержался - вскочил, потянулся в проходе, и, отмечая таких же нетерпеливых, включил пелефон. Каждый раз, прилетая в Страну, он вспоминал этот бородатый анекдот. Тот самый, что про прилёт в Бен-Гурион и пассажиров сидящих, стоящих в проходе и не вяжущих лыка.
Смуглые, неулыбчивые сотрудники службы безопасности, безжизненный свет ламп в гулко отозвавшемся под ногами рукаве телетрапа, широкий спуск к погранконтролю.
Вещей с собой как всегда, мало и багаж ждать нет необходимости.
Он поднялся наверх, к 33 выходу, где его частенько забирал друг. Судя по звонку, он ещё был в дороге и можно было выпить чашку кофе.
Если друг успевал, они пили кофе вдвоём, на полпути. Но сейчас тот запаздывал, и кофе предстояло выпить в одиночестве.
...на одном из поворотов, уже в Иерусалиме, он вдруг попросил остановить машину.
Вышел из неё и подошёл к обрыву.
- Что-то случилось?
- Да. Мне очень нужен ночной ветер Иерусалима. Такого ветра нет больше нигде...

Отсырев, спальник начинал пахнуть складом.
Было в этом запахе что-то от далёкого гарнизона, усталого каптёрщика, тусклой лампочки под потолком и уходящих в темноту стеллажей.
Ворочаясь в спальнике, который превращался к концу выхода в мокрую лепёшку, он не мог уснуть. Уже отгремели первые грозы. Уже распустились в долине цветы на фруктовых деревьях. Но здесь... Здесь ещё прятался на теневых склонах и у корней деревьев снег. Прошлогодние листья не шуршали, а чавкали под ногой и дым от костра был плотным и вонючим. Стелясь по земле, он демаскировал группу надёжно и необратимо, но третьи сутки без огня было уже чересчур.
Этим коротким, разведённым в яме огнём, удалось вскипятить воду и каждому досталось по нескольку глотков кипятка...
Утром туман лежал на склоне, глушил звуки и только звериное чутьё позволило ему ощутить чужеродную массу медленно идущих по склону людей и молчаливых, еле слышно повизгивающих, упорных и неумолимых собак.

- Капитан! Капитан, твою мать!!! Капитан!!! ... Ну что старшой - принимай 2-й батальон... такие дела. Документы капитана возьми. Все живы? Вперёд, пока улетели...

Ломая обмёрзший гравий, подошёл. Исцарапанные сапоги. Грязные полы шинели, левая – с наспех прихваченным зелёными нитками краем. От сукна пахло сыростью, землёй и дымом. Лязгающее железо ползло по соседнему пути, медленно, рывками, под свист и пыхтение паровоза.
Снег перестал. Он лежал там, где выпал и не таял ни на земле, ни на лице лежащего Лёшки. Я поднял глаза. Передо мной стоял незнакомый капитан с запавшими глазами и обтянутыми серой кожей скулами.
Предугадывая вопрос, бросил руку к козырьку новой фуражки:
- Назначен к вам комбатом-2...

А потом он сел за руль и поехал.
Вниз, к морю, оставляя за спиной жёлтую бессонницу Иерусалима.
Привычные действия, мелкая моторика отвлекает, да-да, спасибо, я помню... Взмахи щёток на лобовом стекле, ночной бессонный махсом (пост - ивр.), милуимники (солдаты, призванные напереподготовку - ивр.) в мокрых флисках, рыжие огоньки сигарет и качающийся хлыст антенны на Суфе (Суфа (шторм) - израильский джип) с решётками.
Дорога была чёрной и скользкой.
Фары выхватывали то камни, то стены домов, то заправки, то мешались с огнями встречных машин, размывая свет в белое зарево...
Он проскочил поворот и долго кружил по улицам Арада, пока не вырулил на нужную дорогу к Цеелим.
Остановился. Капли дождя пятнали лобовое стекло и стекали по боковым стёклам. Еле слышно работал мотор.
Он опустил стекло. За ним был ветер. Какое-то время ощущал его на лице, потом резко развернулся и поехал в сторону Массады.
Там, на полпути, была "дорога в небо", когда-то проложенная одним сержантом...
Заверещал пелефон, но он не ответил.
Сонный бедуин в заношеной лётной куртке налил ему кофе в термос.
На приглашение остаться лишь отрицательно дёрнул головой.
...
Оставив машину, поднялся к обрыву.
Bнизу, невидимый в темноте, улыбался небу смайлик, выложенный из камней.
Открыл термос. Налил дымящийся напиток в крышку и глотнул.
Кофе с кардамоном был горек и горяч.
Он сделал один большой глоток, закашлялся и ощутил забытые уколы снежинок.
Он пил кофе, кашлял, отворачивался от ветра и снова подставлял ему мокрое лицо.
Ночной снег шёл почти горизонтально и летел сквозь него...

Он стоял у дерева, обхватив его руками, и выл. Выл беззвучно, без слёз и голоса, царапая лоб о холодную кору, не замечая ни мороза, ни снега.
Эта сволочь, этот гад, этот зануда, этот чёртов аккуратист лежал там, у входа в палатку, в ряду таких же – тихих и недвижных солдат этой проклятой войны, и ему уже было всё равно.
Рядом кто-то остановился. Взял за руку и молча, насильно всунул в бесчувственную кисть холодный стаканчик, поднёс ко рту.
Что-то обожгло губы, дёсны, язык, прокатилось по пищеводу.
- Ещё?
Он помотал головой. Сел на корточки и уткнулся лицом в колени.
- Встать! Встать!!
Он встал.
Шёл снег и таял на лице. Дымились печки и дым отчётливо пах сгоревшим дизелем и железной дорогой.

«Полевой госпиталь» - Канал ПИК
«Полевой госпиталь» - Канал ПИК

Среди всех звуков для него самым ненавистным был лай.
Лай собак. Вне зависимости от их размера и возраста.
Он понимал, что собака - друг человека. "Дай, Джим, на счастье лапу мне".
Белый Бим, чёрное ухо. Покатились глаза собачьи собачьи золотыми звёздами в снег.
Он всё знал, и даже не подавал виду, когда хрюкающий французский бульдожек соседки по лестничной клетке тыкался тупой мордой в ногу.
Но стоило ему услышать ночью собачий лай - его корёжило, сбрасывало с кровати и он до утра не мог уснуть.
Тот, за кем собаки шли хоть раз, до конца дней не забудет это ощущение.
Неважно кем ты будешь считать себя - волком, оленем, горным козлом, человеком-царём природы или садовым вором - взгляд светло-карих глаз собаки за мгновение до броска будет идти за тобой всю жизнь.
Автомат можно обмануть, от пистолета уйти, человека вырубить. Но обученная собака страшнее.
И все навыки ударов в нос, выставленного ножа, куртки на руке куда-то уходят, и, проламывая корку наслоений, древнее противостояние волка-в-человеке и волка-в-собаке ломает всё, кроме желания смерти.
Пёс лаял в ночи. Тяжело, бухающе, насколько позволяла ему лаять огромная грудная клетка и широкая пасть с желтоватыми клыками.
Слушая этот лай, он вспоминал то, что жило где-то очень глубоко и далеко, в прошлой жизни.
И это прошлое неумолимо, как погоня, настигало его.